«…Очень часто греют мою душу и помогают пережить неприятности жизни воспоминания о Вятке, особенно о Великорецком крестном ходе. Это только представить: 60 лет я в Москве, а москвичом не стал. И бываю на родине, и возвращаюсь в Москву, чтобы тосковать по родине. И завещание написал, чтобы похоронили в Кильмези. Вятка настолько определяет смысл моего существования, что я и живу-то только благодаря ей. Весь мир изъездил, а лучше Вятки не нашёл. Я понимаю, что и в ней есть те же болезни общества, что и в других местах, но всё-таки она лучше всех. И очень не люблю выражения: малая родина. «Не может родина быть малой с такой великою душой», – сказал поэт.
И публикации на родине для меня самые дорогие. Ими я как будто сообщаю землякам, что я жив, что работаю, что по-прежнему люблю нашу милую вятскую землю. И надеюсь на взаимность».
Вот такое небольшое сопроводительное письмо прислал в редакцию известный писатель, почётный гражданин Кировской области Владимир Крупин вместе с небольшой подборкой своих рассказов-«крупинок», которые мы и предлагаем вниманию наших читателей.
Три фильма
«Мне всё дано было Творцом без всяких проволочек: и мать с отцом, и дом с крыльцом, и складыванье строчек», – повторю я вслед за поэтом. А ещё судьба сподобила меня увидеть в детстве и отрочестве три фильма, которые стали основой моего характера, определили на всю жизнь моё поведение, это, по порядку: «Повесть о настоящем человеке» (Россия), «Прелюдия славы» (Франция) и «Возраст любви» (Аргентина). Причём совсем неважно, в каких странах, на каком материале они были сняты, важно их ошеломляющее воздействие на меня.
Увидел их в конце 1940-х – начале 1950-х. Мне было от восьми до тринадцати лет. Фильмы настолько врезались в сердце, в память, что я их в подробностях помню всю жизнь.
Известна история сбитого лётчика, который зимой почти три недели выбирался к своим, обморозил ноги, остался без них, потом вернулся в строй. Да, летал и сражался, будучи на протезах. В кино его образ воплотил актёр Кадочников. К нам в село привозили кино раз в неделю на два дня. Мама, конечно, дала пять копеек на просмотр. Я сходил, был так ошеломлён фильмом, что просил маму дать денежек и на завтра ещё сходить.
Потом мама, будто оправдываясь, говорила: «Бедно же жили. Ты просишь, а я говорю: «Ты же посмотрел, зачем второй раз?» Она считала себя виноватой в том, что я сильно простыл и долго болел. А почему простыл? Зима. Стоял весь сеанс у окна кинотеатра, который чёрная портьера изнутри закрывала не до конца. Смотрел с улицы, звука не слышал, но заново всё переживал. Весь перемёрз, но достоял до конца. Еле домой дошёл. Но говорил себе: а Мересьеву как было? Уверен, что если бы упал от усталости и мороза, то дополз бы до дома по-пластунски. Силой воли.
Этот фильм научил меня мужеству и терпению.
А фильм «Прелюдия славы» всадил в моё сердце желание славы. Мальчик становится дирижёром, я тоже захотел им быть. Даже уходил от людей, дирижировал деревьями, рекой. Родник помню, со дна которого под взмахи моего прутика (это дирижёрская палочка) всплывали и торопились погибнуть на его поверхности стайки пузырьков. Мечтание о славе держалось во мне всё детство и юность, потом перешло в обязанность работать на Россию и защищать её.
И, наконец, фильм «Возраст любви», ошеломляющая первая любовь. Это Лолита Торрес. Это уже отрочество, это удар весеннего чувства, это бурное течение, которое не спрашивает разрешения, а схватило и понесло. Именно любовь. Чистая, целомудренная, скрываемая в душе. Никакая это была не страсть. Я вообще тогда ни в чём не разбирался. Её красота и голос воззвали к чему-то во мне, что от меня не зависело, но возникло в сердце и стало жить вместе со мною. И помогло дождать единственную.
Лолита Торрес ушла из жизни в семьдесят два года. Мне тогда уже было за шестьдесят.
Да, вот и жизнь прошла. И я благодарен Господу, что именно такие, чистые, умные фильмы наполнили мою жизнь смыслом.
А если бы я в те годы увидел какую-то голливудчину, драки, деньги, разврат, трупы, кровь, опошление всего святого, снова деньги, заляпывание грязью истории России, что бы из меня вышло? Даже предполагать не хочу, не верю, что могло бы такое случиться.
Нет и нет. Высокие берёзы в снегу, воронка от разрыва бомбы, в которую скатился лётчик с обмороженными ногами, и он карабкается вверх по склону. И срывается. И снова карабкается. Боже мой! Как забыть страдания мальчишки, который всё это видит и ничем не может помочь.
И с этим фильмом сливается музыка Бетховена, Баха, Ференца Листа из «Прелюдии славы». И снова музыка в «Возрасте любви».
Разве можно быть более счастливым, чем я?
Сушёная малина
Ну никак, никак не могу уверить внуков в том, что у меня было очень, очень счастливое детство.
– Милые мои, – говорю я, – не было у нас телевидения, электричества не было, уж какие там айпады, айфоны, мобильники? Кино привозили раз в неделю, сидели в сумерках при керосиновой лампе и всё время были непрерывно заняты: дров напилить-наколоть, воды натаскать, хлев почистить, а дома уборка, готовка еды. А с весны до осени огород, поле, сенокос, грибы, ягоды.
О, наша милая, чистая река, наши леса и перелески. Всё же было: и купание, и рыбалка, и костры, и всякие-всякие игры. И всегда успевали делать уроки, хорошо учиться, каждый вечер были какие-то кружки, изучали трактора, машины, учились разбирать и собирать
винтовки и автоматы, стреляли, бегали по полосе препятствий. Всегда были соревнования в спорте, самодеятельности. В ней особенно. Репетировали и ставили пьесы, как правило, классику. Пусть отрывки, но Пушкина, Чехова, Гоголя. Обязательно все пели в хоре, разучивали танцы народов СССР и мира. Незабвенный молдавский танец жок, украинский гопак, белорусская бульба. Стенгазеты выпускали, и классные, и общешкольную. Ездили с концертами по деревням.
Очень дружные были мы, мальчишки и девчонки, ведь совместные труды и радости сближают. А особенно труд на пользу общества. Были всегда воскресники и субботники. Осенью всегда ездили на картошку. Это такая радость – месяц в деревне. Нас любили в колхозах. Никто через силу работать не заставлял. Питание было отличное. Всё свежее: молоко, мясо, овощи. Костры жгли, картошку пекли, пели у костра.
Но самое главное, что мне лично дали родина, семья и школа – это честность и совестливость. Ещё в том была ко мне милость Божия, что и отец и мама были из очень православных семей. И пусть у нас не было совместных молитв, в церковь не ходили (её и не было, до ближайшей шестьдесят километров, да ещё и переправа через реку Вятку), но дух милосердия, сострадания, прощения, бескорыстия был главным в семье.
А подвигнул меня на эти строчки подарочек от отца игумена Иоасафа – сушёная малина. Как и у нас в детстве, это были такие тоненькие тёмно-красные лепёшечки. Взял их в руки, вдохнул родной запах целебной ягоды, ощутил аромат лесных полян, на которых собирали ягоду малину. Собирали, приносили домой. Сколько-то съедали, а остальное мама сушила. В русской протопленной печи. Рассыпала малину на капустных листах или на лопухах. Сушила и складывала в сундук на зиму. Это же такая радость и редкость для зимы – малина к чаю. А особенно при простуде. И вообще это было редчайшее лакомство. Интересно, что сушили именно малину. Бруснику мочили, землянику прев-ращали в варенье, чернику засыпали (если был) сахаром, черёмуху, калину, иргу, рябину просто развешивали в чулане или на чердаке кистями, клюква сохранялась сама на любом морозе в холщовых мешочках, в кадушках, в берестяных бурачках.
И вот теперь главное: классе в шестом я вернулся с улицы, набегался, намёрзся, изголодался. Дома никого не было. И тут меня подловил враг нашего спасения: открой сундук, возьми малину, съешь, никто не узнает. Сундук у нас не закрывался. И я, будто заколдованный, открыл его, взял один лист капусты, на котором сушили малину, торопливо её съел и закрыл сундук. Запил водой.
Ужас и стыд за содеянное настиг меня утром. Я не мог глаза поднять на маму, на братьев и сестёр. Убежал пораньше в школу. Идти домой из школы было очень тяжело, еле шёл. Мама подумала, что я заболел. А меня мучила совесть, и так сильно, что чуть ли не стон вырывался из груди. На следующий день я решил признаться маме в воровстве. Мне помогло то, что опять никого не было. Я сам встал в угол и стоял. Мама вошла с улицы, посмотрела, вышла. Опять вернулась.
– Ты что в углу стоишь? Отец, что ли, поставил?
И тут из меня вместе со слезами вырвалось:
– Ма-а, я м-мали-ину взя-а-л.
А мама вдруг радостно засмеялась:
– Какой молодец! А ведь я знала, что ты взял. И малины убыло, и ты сам не свой. Но думаю, буду молчать, очень надеялась, что сам признаешься.
– Я буду в углу стоять, ладно? – попросил я.
– Так ты сам себя в угол поставил?
– Ну да.
– Какой молодец. Возьми вот ведёрко, отнеси курицам, я картошки намяла, с отрубями перемешала, они любят.
Даже не накинув пальтишко, я помчался в хлев. Выскочил на крыльцо, и так мне легко вздохнулось, так отрадно было взглянуть на Божий мир. Тяжесть с души свалилась. Если бы я знал тогда, с чем сравнить это состояние, сказал бы: как после исповеди.
Всю жизнь живу и всю жизнь благодарю Бога за такую мою жизнь. Всё, что было в ней хорошего, это от отца и мамы, от родины, а что было плохого, в этом виноват только я сам.
