Бог ты мой! Мужу написать о жене – какая не простая, даже мучительная, бесспорно, исповедальная задача. Слово сказанное способно ранить и вознести, а написанное – свидетельствовать во временах и пространствах, порой нам и неподвластных.
Да и как же сказать, какие такие выбрать слова, чтобы написать о человеке, о его душе, с которым прожил жизнь – спасибо, Господи! – долгую, никогда не бывшую благостной, тем паче беззаботной, не ровную в отношениях, но прямую и очевидную целями, смыслом, служением и непреложностью нравственных помыслов.
Мы с Лилочкой встретились в начале жизни, мне было 23, и я только окончил университет, вернулся в родной город, чтобы работать в газете, а ей – 21, и она явилась на экране вятского телевизора.
Директор моей 16-й школы Юрий Ильич Синцов встретил меня на улице Карла Маркса, у китайского домика, напротив «Кировской правды» и, поняв, что я дипломированный университетчик журналистского профиля, сразу объявил, что его назначили директором Кировской студии телевидения и он зовёт меня на работу туда. Но в моих, да и всех моих собратьев соображениях, телевидение мерцало весьма неопределённо в сравнении с газетой, да и вернулся ведь я домой по «заказу» и направлению в «Кировскую правду» – высший информационный авторитет того времени.
– Ну тогда просто заходи! – воскликнул неунывающий Синцов – посмотришь студию. Телевизор-то у вас есть?
Телевизора в доме моих родителей в ту пору не было, как и у большинства сограждан, и ничего обидного в этом ни для кого не содержалось. Так что я явился в первую же субботу. Юрий Ильич усадил меня в почётное кресло, и я уставился в маленький экран монитора, стоявшего у него в кабинете.
На экране явилась девушка, которая сообщила программу, что-то объявила, пошёл фильм: чудо не из великих – экран маленький, картинка не впечатляла. Но тут дверь распахнулась, и с какими-то вопросительными словами в кабинет вошла та самая девушка с экрана. Была она вполне симпатична, говорила совершенно не по-вятски, без малейшего нашего народного «акцента», что не могло не удивлять, и я первым делом подумал, что она не здешняя, не дай Бог, приезжая. И была в ней ещё одна особенность: глаза, точнее, взгляд.
Люди ведь смотрят по-разному. Внимательно и невнимательно. Обиженно и весело. Но чтобы обычный, не тронутый никакими чувствами взгляд был глубоким, доброжелательным, интеллигентным, даже интеллектуальным – это даётся свыше, такое не натренируешь и в себе не воспитаешь.
Девушка вошла и вышла, даже, кажется, не взглянув на меня, а Синцов представить меня не сообразил. Ну да ладно, разве это имеет какое-нибудь значение в юные годы?
В последующие дни я разглядывал эту звезду на крохотном экране приятельской новинки совершенно индифферентно. Да, говорила она хорошо, совершенно грамотно, как все дикторы Центрального телевидения, что также лично меня совершенно не задевало.
Я выходил на работу 1 августа 1958 года. Разве можно было вообразить, что от этой даты будет исчисляться моя ни разу не прерываемая работа… Молодость, по счастью, не очень верит в собственную старость… Да никогда туда и не заглядывает.
Накануне этой даты кто-то из приятелей изъявил желание собраться кружком старых, ещё школьных знакомых, мальчишек и девушек, и потанцевать под лёгкое выпивание – тогда не принято было нажираться на радостях. Девушкам рекомендовалось приходить с кавалерами, парням – с девушками.
Привязанности не обсуждались, время женихаться ещё не пришло, и я пригласил на вечеринку девушку, которая, как я знал, симпатизировала моему старинному – с детского сада! – дружку: он служил во флоте на Дальнем Востоке. Так что это было, скорее, как бы товарищеское незабывание, развлекание его пассии, впрочем, ни у кого из троих никаких серьёзных отношений не было и не появилось – скорее, знакомство по легкоатлетической секции в детско-юношеской спортивной школе.
Словом, вечеринка началась, и всё бы было хорошо, да девчонок оказалось маловато. Разделяя опечаленность других мальчишек, я пошёл с ними по предложению одного из них почему-то к телестудии. Там была, по его мнению, у него одна знакомая, ещё одна и даже третья. До сих пор не понимаю, что мне-то там требовалось? У меня ведь своя напарница на танцы уже имелась. Но я пошёл. Подруг нашего приятеля на объекте не обнаружилось. Зато выглянула в окно та самая, дикторша, Лиля. Она была приветлива, мой приятель звал её в гости, просто потанцевать, и она, подчёркнуто вежливо, может быть, чтобы из деликатности не послать, по случаю, куда подальше, объяснила, что лично она дежурит весь вечер, скоро начнётся фильм, ей надо объявить его, словом, освободится она куда как поздно.
Странно, но мы не стали никого больше искать, вернулись в компанию, где не хватало девушек, и как-то приспособились к обстановке. Наверное, девушки просто танцевали беспрерывно, без всякого роздыха.
Примерно через часик мы всё с тем же приятелем снова двинулись к студии телевидения, благо была она недалеко. Снова диктор Лилия выглянула в окно и, по-прежнему приветливо смеясь, сообщила, что работа займёт ещё не меньше часа.
Когда возвращались снова, что-то во мне включилось – какое-то желание продолжить разговор с девушкой, владеющей такой правильной речью и таким наполненным глубиной взглядом.
Ещё через час я опять пошёл к вратам телестудии, но уже один, терпение дружков моих утратило смысл. И вот так я оказался один на один со своей судьбой.
Передачи закончились, со студии посыпались её сотрудники, она вышла ко мне.
Лилочка часто воспоминает о моей решительности. А я этого не помню. Может, это была и не решительность вовсе, а неуверенность, растерянность, незнание, что делать с телевизионными звёздами, когда вплотную приближаешься к ним?
Впрочем, я не полагал её ни звездой, ни дивой – она просто нравилась мне, я пригласил её на танцы, и она согласилась, значит, в облике моём не было ничего угрожающего.
И я взял её под руку. Взял крепко. Впереди был неосвещённый парк с асфальтированными дорожками, а я всё-таки отвечал за девушку и не хотел, чтобы она споткнулась.
В гостях, в закуточке тесной квартирки, я предложил ей вина – белого или красного? Она склонилась к красному, а из выпивки была белая водка и коричневый коньяк. Я налил ей чашку коньяку. И она её хлопнула.
Конечно, я был мерзавцем. А она, оказывается, не могла отличить коньяк от вина, потому что не пробовала ни того, ни другого до того предавгустовского дня.
Мы пошли танцевать.
И вот с того дня мы не то чтобы без конца танцуем – может, и танцевать-то разучились, но вместе. За исключением разъездов и, пожалуй, больниц, которых выпало нам, наверное, слишком много.
Есть такое понятие – однолюб. Хотя оно мужского рода, но распространяется и на слабый пол. Конечно, это почти научная квалификация. А всякие научности не всегда подтверждаются. Но всё-таки рискну признать, что я, как и она, моя Лилочка, так строили практику наших взаимоотношений, что указанное понятие вроде про нас.
Значит ли это, что наше многолетнее сосуществование благостно и приятно во всех отношениях? Полагаю, что такого вообще не бывает. Мы и ссоримся, даже крупно, но миримся, понимаем, что друг без друга долго жить не сможем.
Может, и вообще не сможем?
В последние годы к нам – как и ко всем – пришёл забавный «южный» анекдот.
Внук-подросток спрашивает у дедушки-аксакала:
– Дедушка, вы с бабушкой так часто ругаетесь! Тебе не хотелось с ней развестись?
Дедушка отвечает:
– Развестись не хотелось! Но – зарэзать хотелось тыщу раз!
Эту притчу придумали, может, и на юге, для акцента, но действует она и на севере, и в столицах отдельных государств, и на жарких островах.
Что я могу сказать про нашу жизнь?
И всё, и ничего.
Смог написать много книг про иных людей, но не смогу толком рассказать про мою Лилочку и её страдания.
Как, например, в 39 лет меня оперировал великий хирург, и она последующие пятнадцать лет скрывала от меня мой печальный диагноз, пока, баллотируясь в народные депутаты СССР, я случайно не встретился с этим доктором и он не открыл мне правду. Я прилетел домой, позвал Лилочку в спальню, посадил её на кровать и спросил:
– Ты знала правду?
– Знала, – ответила она.
– Как же ты жила? – спросил я её, становясь перед ней на колени.
Честно сказать, я и сейчас не знаю до конца, как она живёт. Я и сейчас стою перед ней на коленях, зная, что она скучает, когда меня долго нет с работы. И до сих пор не научился преодолевать её усталость от моих обязательств, моих тревог, моих печалей, которых она с тревогой ждёт и требует разделить с ней.
Становится ли мне легче? Не знаю. Но знаю, что я не один, и я с ней, а у меня есть она, это чудо поразительное.
Лилочка – беспримерно добрый и щедрый человек. У неё есть некоторая особенность, с которой не всегда соглашаешься к посторонним она добрее, чем к своим, хотя и не обладает в милости своей мерами.
Лилочка – абсолютная интернационалистка, и поэтому горюет о распаде Великой страны с особой страстью.
Совершенно вежлива и открыта – не только к друзьям, а и к прохожим, к случайным знакомым из бывших союзных республик: все люди для неё по-прежнему, по-советски – сёстры и братья, а не инородцы, как внушает сама, может, жизнь.
Она не терпит порушений всего, что можно было бы объединить понятием заповедей Христовых, хотя не относится к числу активных прихожан.
Для неё не существует авторитетов искусственных, создаваемых политикой и практикой жизни, и в то же время для неё нет ничего выше духовных ценностей надвременного свойства.
Она первая читательница моих сочинений и первый их критик, а я никогда ничего не пускаю дальше своего стола, пока не учту её соображений, с которыми соглашаюсь.
Многое в моих книгах – от неё, через неё, её сердцем.
А труды, дело, замыслы, борьба, страдания Детского фонда, можно смело сказать, созданы в соавторстве с моей женой.
Разве мало помнить: она потеряла отца, Александра Степановича Зыкина, в 1941 году, в боях на границе, когда ей не было и четырёх лет. А мать, Клавдия Ивановна, погибла в 1945-м.
Как будто война поставила в её сердце две тяжкие отметины, и никогда они не заровняются, никогда не уйдёт из её – и моей! – судьбы непреходящая память войны.
Нет, Лилочка, Лиля, Лилия Александровна не юбилей переживает. А восемьдесят мгновений судьбы. Помните: «Не думай о мгновеньях свысока».
Где уж! Это они свысока-то! Наши мгновения над нами!
Пусть они длятся, милая моя!
На снимках: Лилия и Альберт Лихановы; в Кировской студии телевидения (конец пятидесятых годов прошлого века).
Фото из семейного альбома
